Фома Гордеев

Действие повести происходит в городе на Волге, в конце XIX — начале XX веков.

Лет шестьдесят тому назад на одной из барж богача купца Заева служил водоливом Игнат Гордеев. Сильный, красивый и неглупый, он был из тех людей, которые не задумываются над выбором средств и не знают иного закона, кроме своего желания. В сорок лет Игнат Гордеев сам был собственником трёх пароходов и десятка барж.

На Волге его уважали, как богача, но дали ему прозвище «Шалый», потому что жизнь его не текла по прямому руслу, а то и дело мятежно вскипала, бросаясь вон из колеи. В теле Игната словно жили три души. Одна из них, самая мощная, была жадна, и когда Игнат подчинялся ей, он становился человеком, охваченным неукротимой страстью к работе. Но, отдавая много сил погоне за рублём, он не был мелочен, и иногда обнаруживал искреннее равнодушие к своему имуществу.

Время от времени, обычно весной, в нём просыпалась вторая душа — буйная и похотливая душа раздражённого голодом зверя. В нём словно вскипал вулкан грязи, он пил, развратничал, спаивал других и жил так неделями. Потом вдруг являлся домой смирный и тупой, как овца, выслушивал упрёки жены и по нескольку часов кряду выстаивал на коленях перед образами — это брала над ним власть третья душа.

Но во всех трёх полосах жизни Игната не покидало одно страстное желание — иметь сына. Его жена, толстая, раскормленная женщина, родила ему за девять лет супружества четырёх дочерей, но все они умерли в младенчестве. После каждых родов Игнат с наслаждением бил жену за то, что она не родила ему сына.

Однажды, находясь по делам в Самаре, он получил известие о смерти жены. Хоронить её Игнат поручил куму Маякину, потом отслужил в церкви панихиду и решил поскорее жениться. В то время ему было сорок лет. Во всей его мощной фигуре было много здоровой и грубой красоты. Не прошло и полгода, как Игнат женился на Наталье Фоминишне, дочери уральского казака-старообрядца. Он любил свою высокую, стройную красавицу-жену и гордился ей, но вскоре стал осторожно к ней присматриваться. Наталья была задумчива и безучастна ко всему, ничто не интересовало эту странную женщину. Она всегда была задумчива и далека, словно искала в своей жизни какой-то смысл, но никак не могла найти. Лишь кум Маякин, умница и балагур, иногда вызывал у неё бледную улыбку.

Когда Наталья объявила о своей беременности, Игнат начал ходить за женой, как за малым ребёнком. Наталью же беременность сделала ещё более сосредоточенной и молчаливой. Она не вынесла трудных родов и умерла, родив Игнату долгожданного сына. Игнат окрестил сына Фомой и отдал его в семью крёстного отца Маякина, у которого жена тоже недавно родила. Маякин жил в огромном двухэтажном доме, окна которого затеняли могучие старые липы, отчего в комнатах всегда царил строгий полумрак.

Семья была благочестива — запах воска и ладана наполнял дом, в душной атмосфере носились покаянные вздохи и молитвенные слова, по комнатам бесшумно двигались женские фигуры в тёмных платьях. Семья Якова Тарасовича Маякина состояла из него самого, его жены Антонины Ивановны, дочери и пяти родственниц, самой младшей из которых было тридцать четыре года.

Был у Маякина и сын Тарас, но имя его не упоминалось в семье — Яков отрёкся от сына после того, как он уехал в Москву и женился там против воли отца. Яков Маякин — худой, юркий, с огненно-рыжей бородкой — был владельцем канатного завода и имел в городе лавочку. Среди купечества он пользовался уважением, славой «мозгового» человека и очень любил напоминать о древности своего рода.

В этой семье Фома Гордеев прожил шесть лет. Большеголовый, широкогрудый мальчик казался старше своих шести лет и по росту, и по серьёзному взгляду миндалевидных тёмных глаз. Фома по целым дням возился с игрушками вместе с дочерью Маякина — Любой. С девочкой Фома жил дружно, а ссоры и драки ещё больше скрепляли дружбу детей. Жизнь Фомы была однообразной, единственным развлечением было чтение библии по вечерам.

До шести лет мальчик не слышал ни одной сказки. Вскоре Игнат вызвал к себе свою сестру Анфису, и мальчика забрали в дом отца. Анфиса, смешная, высокая старуха с длинным крючковатым носом и большим ртом без зубов, сначала не понравилась мальчику, но потом он увидел нежность и ласку в её чёрных глазах.

Эта старуха ввела Фому в новый, до сих пор неизвестный ему мир. Каждую ночь он засыпал под бархатные звуки голоса Анфисы, рассказывающей сказку, запас которых был у неё неисчерпаем. Отца Фома боялся, но любил. Из-за громадного роста и трубного голоса Фома считал отца сказочным разбойником и очень гордился этим.

Когда Фоме пошёл восьмой год, Игнат поручил сестре учить его грамоте. Азбуку мальчик освоил очень легко, и вскоре уже читал Псалтирь. Жизнь Фомы легко катилась вперёд. Будучи его учителем, тётка была и товарищем его игр. Солнце ласково и радостно светило ветхому, изношенному телу, сохранившему в себе юную душу, старой жизни, украшавшей, по мере сил и умения, жизненный путь детям. Иногда Игнат являлся домой в дым пьяный, но Фома не боялся его. А если Фоме не здоровилось, отец его бросал все дела и оставался дома, надоедая сестре глупыми вопросами.

Пришла весна — и, исполняя своё обещание, Игнат взял сына с собой на пароход. Перед Фомой развернулась новая жизнь. Целые дни он проводил на капитанском мостике рядом с отцом, смотрел на бесконечную панораму берегов, и ему казалось, что он едет по серебряной тропе в те сказочные царства, где живут чародеи и богатыри.

Но чудесные царства не появлялись. Мимо проплывали города, совершенно такие же, как и тот, в котором жил Фома. Перед ним открывалась настоящая жизнь, и Фома был немного разочарован ею. Он стал реже, не так упорно смотреть в даль вопрошающим взглядом чёрных глаз. Команда парохода любила мальчика, и он любил этих славных ребят, которые возились с ним, когда Игнат уходил в город по делам.

Однажды в Астрахани, когда на пароход грузили топливо, Фома услыхал, как машинист ругал Игната за жадность. Вечером Фома спросил отца, на самом ли деле он жаден, и передал ему слова машиниста. Утром мальчик узнал, что на пароходе новый машинист. После этого Фома чувствовал, что всем мешает, матросы смотрят на него неласково. Случай с машинистом разбудило в мальчике стремление понять, какие нити и пружины управляют действиями людей.

— Ежели видишь — сильный, способный к делу человек, — пожалей, помоги ему. А ежели который слабый, к делу не склонен — плюнь на него, пройди мимо, — говорил сыну Игнат, а потом рассказывал о своей молодости, о людях и страшной их силе и слабости.

Осенью Фому отдали в школу. В первый же день школьной жизни Фома выделил из среды мальчиков двух, которые показались ему интересней других. Толстый, рыжий Африкан Смолин был сыном кожевенного заводчика, а маленький, юркий и умный Николай Ежов — сын сторожа из казённой палаты, бедняк. Ежов был первым учеником в классе, он давал Фоме и Смолину списывать домашнее задание в обмен на еду. Игнат большой пользы в учении не видел.

— Учиться надо от самой жизни, — говорил он. — Книга — вещь мёртвая. А жизнь, чуть ты по ней неверно шагнул, тысячью голосов заорёт на тебя, да ещё и ударит, с ног собьёт.

По воскресеньям ребята собирались у Смолина, гоняли голубей и совершали набеги на чужие сады. В подобные разбойничьи набеги Фома вкладывал сердца больше, чем во все другие похождения и игры, и вёл себя с храбростью и безрассудностью, которая поражала и сердила его товарищей. Опасность быть застигнутым на месте преступления не пугала, а возбуждала его.

Так день за днём медленно развёртывалась не богатая волнениями жизнь Фомы. Ещё тихим озером была душа мальчика, и всё, что касалось его — исчезало, ненадолго взволновав сонную воду. Просидев в уездном училище пять лет, Фома окончил четыре класса и вышел из него бравым, черноволосым парнем, со смуглым лицом и большими тёмными глазами, которые смотрели задумчиво и наивно.

Любовь Маякина в это время училась в пятом классе какого-то пансиона. Встречая Фому на улице, она снисходительно кивала ему головой. Люба была знакома с какими-то гимназистами, и хотя между ними был Ежов, Фому не влекло к ним, в их компании он чувствовал себя стеснённым. Тем не менее, учиться он не хотел.

— Я и без науки на своём месте буду, — насмешливо говорил Фома. — Пуст голодные учатся, мне не надо.

Фома начал познавать прелесть одиночества и сладкую отраву мечтаний. Сидя где-нибудь в уголке, он вызывал перед собой образы сказочных царевен, они являлись в образе Любы и других знакомых барышень. Ему хотелось плакать, он стыдился слёз, и всё-таки тихо плакал. Отец терпеливо и осторожно вводил Фому в круг торговых дел, брал с собой на биржу, рассказывал о характерах своих сотоварищей. И всё-таки, даже в девятнадцать лет было в Фоме что-то детское, наивное, отличавшее его от сверстников.

— Как будто он ждёт чего-то, как пелена какая-то на глазах у него. Мать его вот так же ощупью ходила по земле, — сокрушённо говорил Игнат и вскоре решил попробовать сына в деле.

Весной Игнат отправил Фому с двумя баржами хлеба на Каму. Баржи вёл пароход «Прилежный», которым командовал Ефим Ильич, рассудительный и строгий капитан. Отплыв в апреле, — в первых числах мая пароход уже прибыл к месту назначения. Баржи стали напротив села, рано утром явилась шумная толпа баб и мужиков выгружать зерно. Фома смотрел на палубу, покрытую бойко работавшей толпой людей, и тут лицо женщины с чёрными глазами ласково и заманчиво улыбнулось ему.

Сердце его учащённо билось. Будучи чистым физически, он уже знал, из разговоров, тайны интимных отношений мужчины к женщине, но надеялся, что есть что-нибудь более чистое, менее грубое и обидное для человека. Теперь, любуясь на черноглазую работницу, Фома ощущал именно грубое влечение к ней, это было стыдно и страшно.

Ефим заметил это и устроил Фоме встречу с работницей. Через несколько дней к берегу подъехала телега и на ней черноглазая Палагея с сундуком и какими-то вещами. Ефим пытался возражать, но Фома прикрикнул на него, и капитан покорился — он был из тех людей, которые любят чувствовать над собой хозяина. Вскоре баржа отплыла в Пермь.

Страсть, вспыхнувшая в Фоме, выжгла из него всё неуклюжее и наполнила его сердце молодой гордостью, сознанием своей человеческой личности. Это увлечение, однако, не отрывало его от дела, оно возбуждало в нём с одинаковой силой жажду труда и любви. Палагея относилась к нему с той силой чувства, которую вкладывают в свои увлечения женщины её лет. Она была по настоящему бескорыстна.

Фома уже подумывал о женитьбе на Палагее, когда получил телеграмму от крёстного: «Немедленно выезжай пассажирским». Через несколько часов бледный и угрюмый Фома стоял на галерее парохода, отходящего от пристани, и смотрел в лицо своей милой, уплывавшей от него вдаль. В душе его зарождалось едкое чувство обиды на судьбу. Он был слишком избалован жизнью для того, чтобы проще отнестись к первой капле яда в только что початом кубке.

Фому встретил взволнованный Маякин и заявил, что Игнат выжил из ума. Оказалось, что Софья Павловна Медынская, жена богача-архитектора, Известная всем своей неутомимостью по части устройства разных благотворительных затей, уговорила Игната пожертвовать семьдесят пять тысяч на ночлежный дом и народную библиотеку с читальней. Софья Павловна считалась самой красивой женщиной города, но говорили о ней дурно.

Фома не видел в этом пожертвовании ничего плохого. Приехав домой, он застал там Медынскую. В переднем углу комнаты, облокотясь на стол, сидела маленькая женщина с пышными белокурыми волосами; на бледном лице её резко выделялись тёмные глаза, тонкие брови и пухлые, красные губы. Когда она бесшумно проходила мимо Фомы, он увидал, что глаза у неё тёмно-синие, а брови почти чёрные.

Вновь жизнь Фомы потекла медленно и однообразно. Отец стал относиться к нему строже. Фома сам чувствовал в себе что-то особенное, отличавшее его от сверстников, но не мог понять — что это такое, и подозрительно следил за собой. В нём было много честолюбивого стремления, но жил он одиноко и не чувствовал потребности в друзьях.

Фома часто вспоминал Палагею, и сначала ему было тоскливо, но постепенно её место в его мечтах заняла маленькая, ангелоподобная Медынская. В её присутствии Фома чувствовал себя неуклюжим, огромным, тяжёлым, и это обижало его. Медынская не возбуждала в юноше чувственного влечения, она была непонятна ему. Порою он ощущал в себе бездонную пустоту, которую ничем невозможно было заполнить.

Между тем Игнат становился всё более беспокойным, ворчливым и всё чаще жаловался на недомогание.

— Стережёт меня смерть где-то поблизости, — говорил он угрюмо, но покорно. И действительно — скоро она опрокинула на землю его большое, мощное тело. Игнат умер в воскресное утро, не получив отпущение грехов. Смерть отца ошеломила Фому. В душу ему влилась тишина, — тяжёлая, неподвижная, поглощавшая все звуки жизни.

Он не плакал, не тосковал и не думал ни о чём; угрюмый, бледный, он сосредоточенно вслушивался в эту тишину, которая опустошила его сердце и, как тисками, сжала мозг. Похоронами распоряжался Маякин. На поминках Фома с обидой в сердце смотрел на жирные губы и челюсти, жевавшие вкусные яства, ему хотело выгнать вон всех этих людей, которые ещё недавно возбуждали в нём уважение.

— Чего они жрут здесь? В трактир пришли, что ли? — громко и со злобой сказал Фома. Маякин засуетился, но ему не удалось загладить обиду. Гости начали расходиться.

Жизнь дёргала Фому со всех сторон, не давая ему сосредоточиться на мыслях. В сороковой день после смерти Игната он присутствовал на церемонии закладки ночлежного дома. Накануне Медынская известила его, что он выбран в комитет по надзору за постройкой и в почётный члены общества, в котором она председательствовала. Фома стал часто бывать у неё.

Там он познакомился с секретарём этого общества, Ухтищевым. Он говорил высоким тенором и сам весь — полный, маленький, круглолицый и весёлый говорун — был похож на новенький бубенчик. Фома слушал его болтовню и чувствовал себя жалким, глупым, смешным для всех. А Маякин сидел рядом с городским головой и что-то бойко говорил ему, играя морщинами.

Фома понимал, что среди этих господ ему не место. Ему было обидно и грустно от сознания, что он не умеет говорить так легко и много, как все эти люди. Люба Маякина уже не раз смеялась над ним за это. Фома не любил дочь крёстного, а после того, как узнал о намерении Маякина поженить их, стал даже избегать встреч с нею. Тем не менее, после смерти отца Фома почти каждый день бывал у Маякиных. Вскоре их отношения приняли вид несколько странной дружбы.

Люба была одних лет с Фомой, но относилась к нему, как старшая к мальчику. Порой она была проста и как-то особенно дружески ласкова к нему. Но сколько бы времени они не проводили за беседой, она давала им только лишь ощущение недовольства друг другом, как будто стена непонимания вырастала и разделяла их. Люба часто уговаривала Фому продолжить учение, побольше читать, упрекала его в ограниченности.

— Не люблю я этого. Выдумки, обман, — недовольно отвечал Фома.

Люба была недовольна своей жизнью. Учиться её не пускал отец, считая, что удел женщины — замужество, а бежать не хватало храбрости. Часто она повторяла, что живёт в тюрьме, что мечтает о равенстве и счастье для всех людей. Фома слушал её речи, но не понимал, и это злило Любу. Крёстный Маякин внушал Фоме совсем другое.

— У каждого человеческого дела два лица. Одно на виду — это фальшивое, другое спрятанное — оно-то и есть настоящее. Его и нужно найти, дабы понять смысл дела, — твердил он. Выступая против постройки приюта, Маякин говорил:

— Вот ныне придумали мы: запереть нищих в дома такие особые и чтоб не ходили они по улицам, не будили бы нашей совести. Вот к чему дома эти разные, для скрытия правды они.

Фому эти речи крёстного одурманивали. У него укреплялось двойственное отношение к Маякину: слушая его с жадным любопытством, он чувствовал, что каждая встреча с крёстным увеличивает в нём неприязненное, близкое к страху, чувство к старику. Смех Маякина, похожий на визг ржавых петель, порой пробуждал в Фоме физическое отвращение. Всё это усиливала уверенность Фомы в том, что крёстный твёрдо решил женить его на Любе.

Люба и нравилась ему, и казалась опасной, ему чудилось, что она не живёт, а бредит наяву. Выходка Фомы на поминках отца распространилась среди купечества и создала ему нелестную репутацию. Богатые люди казались ему алчными до денег, всегда готовыми надуть друг друга. Но однообразные речи Маякина скоро достигли своей цели. Фома вслушался в них и уяснил себе цель жизни: нужно быть лучше других.

Разбуженное стариком честолюбие глубоко въелось в его сердце, но не заполнило его, ибо отношение Фомы к Медынской приняло тот характер, который должно было принять. Его тянуло к ней, но при ней он робел, становился неуклюжим и страдал от этого. Фома относился к Медынской с обожанием, в нём всегда жило сознание её превосходства над ним. Медынская же играла с юношей, как кошка с мышью, и получала от этого удовольствие.

Однажды Фома с крёстным возвращались из затона после осмотра пароходов. Маякин рассказал Фоме, какая репутация у Медынской в городе.

— Ты иди к ней и прямо говори: «Желаю быть вашим любовником, — человек я молодой, дорого не берите», — поучал он крестника. При этих словах лицо Фомы вытянулось, и было много тяжёлого и горького изумления в его тоскующем взгляде.

Охваченный тоскливой и мстительной злобой приехал Фома в город. Маякин, бросив в грязь Медынскую, сделал её доступной для крестника, а мысль о доступности женщины усилила влечение к ней. Он пошёл к Вере Павловне, собираясь прямо и просто сказать её, чего он хочет от неё.

— Что я вам? — сказала она ему. — Вам нужна иная подруга. Я ведь уже старуха. Не слушайте никого, кроме вашего сердца. Живите так, как оно вам подскажет.

Фома шел домой и точно нёс эту женщину в груди своей — так ярок был её образ. Его дом, шесть больших комнат, был пуст. Тётка Анфиса уехала в монастырь и, может быть, уже не вернётся оттуда. Надо бы жениться, но ни одну знакомую девушку Фома не хотел видеть своей женой.

Прошла неделя после разговора с Медынской. День и ночь её образ стоял перед Фомой, вызывая в сердце ноющее чувство. Работа и тоска не мешали ему думать и о жизни. Он стал чутко прислушиваться ко всему, что говорили о жизни люди, и чувствовал, что их жалобы вызывают в нём недоверие.

Молча, подозрительным взглядом он присматривался ко всем, и тонкая морщинка разрезала его лоб. Однажды Маякин Послал Фому по делу к Ананию Саввичу Щурову, крупному торговцу лесом. Об этом высоком старике с длинной седой бородой ходили жуткие слухи.

Говорили, что он приютил у себя в бане каторжника, который работал для него фальшивые деньги, а потом убил его и сжёг вместе с баней. Ещё Фома знал, что Щуров изжил двух жён, потом отбил жену у своего сына, а когда сноха-любовница умерла, взял в дом к себе немую девочку-нищую и она родила ему мёртвого ребёнка. Идя к Щурову, Фома чувствовал, что он стал странно интересен для него.

Щуров был плохого мнения о Маякине, называл его окаянным фармазоном.

— В твои годы Игнат ясен был, как стекло, — сказал Щуров Фоме. — А на тебя гляжу — не вижу — что ты? И сам ты, парень, этого не знаешь, оттого и пропадёшь.

Вечером того же дня Фома отправился в клуб и встретил там Ухтищева. От него Фома узнал, что Софья Павловна завтра уезжает за границу на всё лето. Какой-то толстый и усатый человек вмешался в их разговор и дурно отозвался о Медынской, назвав её кокоткой. Фома тихо зарычал, вцепился в курчавые волосы усатого человека и стал возить его по полу, испытывая жгучее наслаждение.

Он в эти минуты переживал чувсво освобождения от скучной тяжести, давно уже его стеснявшей. Фому насилу оторвали от этого человека, который оказался зятем вице-губернатора. Фому, однако, это не испугало. Всё, что Фома сделал в этот вечер, возбудило у Ухтищева большой интерес к нему. Он реши встряхнуть, развлечь парня и повёл его к своим знакомым барышням.

На третий день после сцены в клубе Фома очутился в семи верстах от города, на лесной пристани купца Званцева в компании сына этого купца, Ухтищева, какого-то барина в бакенбардах и четырёх дам. Дамой Фомы была стройная, смуглолицая брюнетка с волнистыми волосами по имени Александра. Фома прокутил с ними уже три дня, и всё никак не мог остановиться.

О его безобразиях писали в газете. Яков Маякин ругал его последними словами, но остановить не мог. Любовь молча слушала отца. Становясь старше, она изменила отношение к старику. Люба видела его одиночество и её чувство к отцу становилось теплее. О писателях Маякин говорил Любе:

— Смутилась Россия, и нет в ней ничего стойкого, всё пошатнулось! Дана людям большая свобода умствовать, а делать ничего не позволено, — от этого человек не живёт, а гниёт и воняет. Девушка молчала, оглушённая речами отца, не умея возразить, освободиться от них. Она чувствовала, что он поворачивает её в сторону от того, что казалась ей таким простым и светлым.

В то же утро к Маякину пришёл Ефим, капитан «Ермака». Он сообщил, что пьяный Фома приказал связать его, сам взялся управлять баржей и разбил её. После этого Ефим попросил отпустить его, сказав, что без хозяина жить не может.

Фома вспоминал пережитое за последние месяцы, и ему казалось, что его несёт куда-то мутный, горячий поток. Среди сутолоки кутежей одна Саша всегда была спокойна и ровна. Фому привлекала какая-то тайна, скрытая в этой женщине, ив то же время он чувствовал, что не любит её, не нужна она ему. Расставаясь с Фомой, Саша сказала ему:

— Тяжёлый у тебя характер. Скучный. Ровно ты от двух отцов родился.

Фома смотрел, как вытаскивают из реки баржу, и думал: «Где же моё место? Где моё дело?». Он видел себя лишним среди уверенных в своей силе людей, готовых поднять для него несколько десятков тысяч пудов со дна реки. Фомой овладело странное волнение: ему страстно захотелось влиться в эту работу. Вдруг он большими прыжками бросился к вороту, бледный от возбуждения. Первый раз в жизни он испытывал такое одухотворяющее чувство, он пьянел от него и изливал свою радость в громких, ликующих криках в лад с рабочими. Но через некоторое время эта радость ушла, оставив после себя пустоту.

На другой день утром Фома и Саша стояли на трапе парохода, подходившего к пристани на Устье. У борта пристани их встречал Яков Маякин. Отослав Сашу в город, Фома поехал в гостиницу к крёстному.

— Дайте мне полную волю, или всё моё дело берите в свои руки. Всё, до рубля!

Это вырвалось у Фомы неожиданно для него, он вдруг понял, что мог бы стать совершенно свободным человеком. До этой минуты он был опутан чем-то, а теперь путы сами падали с него так легко и просто. В груди его вспыхнула тревожная и радостная надежда. Но Маякин отказал и пригрозил, что посадит его в сумасшедший дом. Фома знал, что крёстный его не пожалеет. Самоуверенность Якова Тарасовича взорвала Фому, он заговорил, стиснув зубы:

— Чем тебе хвалиться? Сын-то твой где? Дочь-то твоя — что такое? Скажи — зачем живёшь? Кто тебя помянет?

Сказав, что прокутит всё своё состояние, Фома вышел. Яков Маякин остался один, и морщины на его щеках вздрагивали тревожной дрожью.

После этой ссоры Фома загулял с озлоблением, полный мстительного чувства к людям, которые окружали его. Разумеется — были женщины. Он смеялся над ними, но никогда не поднимал на них руку. Саша ушла от Фомы, поступила на содержание к сыну какого-то водочного заводчика. Фома был этому рад: она надоела ему, и пугало его её холодное равнодушие. Так жил Фома, лелея смутную надежду отойти куда-то на край жизни, вон из этой сутолоки, и оглядеться.

Ночью, закрыв глаза, он представлял себе огромную, тёмную толпу людей, столпившихся где-то в котловине, полной пыльного тумана. Эта толпа в смятении кружила на одном месте, слышится шум и вой, люди ползают, давя друг друга, как слепые. Над их головами, как летучие мыши, носятся деньги.

Эта картина укрепилась в голове Фомы, с каждым разом становясь всё более красочной. Ему хотелось остановить эту бессмысленную возню, направить всех людей в одну сторону, а не друг против друга, но в нём не было нужных слов. В нём росло желание свободы, но вырваться из пут своего богатства он не мог.

Маякин действовал так, чтобы Фома каждый день чувствовал тяжесть лежащих на нём обязанностей, но Фома чувствовал, что он не господин в своём деле, а лишь малая его часть. Это раздражало его и ещё дальше отталкивало от старика. Фома всё сильнее хотел вырваться из дела, хотя бы ценой его погибели. Вскоре он узнал, что крёстный пустил слух о том, что Фома не в своём уме и что над ним придётся учредить опеку. Фома смирился с этим и продолжал свою пьяную жизнь, а крёстный зорко следил за ним.

После ссоры с Фомой Маякин понял, что у него нет наследника, и поручил дочери написать письмо Тарасу Маякину, позвать его домой. Любу Яков Тарасович решил сосватать за Африкана Смолина, который учился за границей и недавно вернулся в родной город, чтобы основать собственное дело.

За последнее время Любе всё чаще приходила в голову мысль о замужестве — иного выхода из своего одиночества она не видела. Желание учится она давно уже пережила, от прочитанных ею книг в ней остался мутный осадок, из которого развилось стремление к личной независимости. Она чувствовала, что жизнь обходит её стороной.

А Фома всё кутил и колобродил. Очнулся он в маленькой комнатке с двумя окнами и увидел маленького чёрного человечка, который сидел за столом и царапал пером по бумаге. В человечке Фома узнал своего школьного приятеля Николая Ежова. После гимназии Ежов закончил университет, но многого не добился — стал фельетонистом в местной газете.

В своих неудачах он винил не себя, а людей, добротой которых пользовался. Он говорил, что нет на земле человека гаже и противнее подающего милостыню, нет человека несчастнее принимающего её. В Фоме Ежов чувствовал «большую дерзость сердца». Речи Ежова обогащали язык Фомы, но слабо освещали тьму его души.

Решение Маякина выдать дочь замуж было твёрдо, и он привёл Смолина на обед, чтобы познакомить с дочерью. Мечты Любы о муже-друге, образованном человеке, были задушены в ней непреклонной волей отца, и вот теперь она выходит замуж потому, что пора. Люба написала брату длинное письмо, в котором умоляла его вернуться.

Тарас ответил сухо и кратко, что вскоре будет по делам на Волге и не преминет зайти к отцу. Эта деловая холодность расстроила Любу, но понравилась старику. Люба думала о брате, как о подвижнике, который ценой загубленной в ссылке молодости обрёл право суда над жизнью и людьми.

Смолин мало изменился — такой же рыжий, весь в веснушках, только усы выросли длинные и пышные, да глаза стали как будто больше. Любе понравились его манеры и внешность, его образованность, и в комнате от этого словно светлее стало. В сердце девушки всё ярче разгоралась робкая надежда на счастье.

Узнав от Ежова, какие события происходят в доме крёстного, Фома решил навестить его и стал свидетелем встречи отца и блудного сына. Тарас оказался невысоким, худощавым человеком, похожим на отца. Выяснилось, что Тарас не был на каторге. Он около девяти месяцев сидел в московской тюрьме, потом был сослан в Сибирь на поселение и шесть лет жил в Ленском горном округе. Потом начал своё дело, женился на дочери владельца золотых приисков, овдовел, дети его тоже умерли.

Яков Тарасович был необычайно горд сыном. Теперь он видел наследника в нём. Люба не сводила с брата восхищённых глаз. Фома не захотел идти за стол, где сидят трое счастливых людей, он понимал, что ему там не место. Выйдя на улицу, он почувствовал обиду на Маякиных: всё-таки это были единственные близкие ему люди. Из каждого впечатления у Фомы сразу появлялась мысль об его неспособности к жизни, и это кирпичом ложилось на грудь ему.

Вечером Фома снова зашёл к Маякиным. Крёстного не было дома, Люба с братом пили чай. Фома тоже присел за стол. Тарас ему не понравился. Этот человек преклонялся перед англичанами и считал, что только им присуща настоящая любовь к труду. Фома сказал, что работа — ещё не всё для человека, но потом увидел, что его мысли неинтересны Тарасу. Фоме стало скучно с этим равнодушным человеком. Ему хотелось сказать Любови что-нибудь обидное об её брате, но он не нашёл слов и ушёл из дома.

На следующее утро Яков Маякин с Фомой присутствовали на торжественном обеде у купца Кононова, который в тот день освящал новый пароход. Гостей было человек тридцать, все солидные люди, цвет местного купечества. Фома не нашёл себе среди них товарища, и держался в стороне, угрюмый и бледный.

Ему не давала покоя мысль о том, почему крёстный был сегодня с ним так ласков, и зачем уговорил его прийти сюда. Среди этих людей не было почти ни одного, о котором Фоме не было бы известно чего-нибудь преступного. Многие из них враждовали друг с другом, но теперь они слились в одну плотную массу, и это отталкивало Фому и возбуждало в нём робость перед ними.

Во время обеда Якова Тарасовича попросили произнести речь. Со своей обычной хвастливой самоуверенностью Маякин начал говорить о том, что купечество является хранителем культуры и оплотом русского народа. Фома не смог этого вынести. Оскалив зубы, он молча оглядывал купцов горящими глазами. При виде его по-волчьи злобного лица купечество на секунду замерло. Фома с невыразимой ненавистью осмотрел лица слушателей и воскликнул:

— Не жизнь вы сделали — тюрьму. Не порядок вы устроили — цепи на человека выковали. Душно, тесно, повернуться негде живой душе. Понимаете ли, что только терпением человеческим вы живы?

Купечество один за другим стало расходиться по пароходу. Это ещё более раздражило Фому: он хотел бы приковать их к месту своими словами и — не находил в себе таких слов. И тогда Гордеев начал вспоминать всё, что знал об этих людях преступного, не пропуская ни одного. Фома говорил и видел, что слова его хорошо действуют на этих людей. Обращаясь ко всем сразу, Фома понимал, что слова его не задевают их так глубоко, как бы ему хотелось.

Но как только он заговорил о каждом отдельно, отношение к его словам резко изменилось. Он радостно рычал, видя, как действуют его речи, как корчились и метались эти люди под ударами его слов. Фома чувствовал себя сказочным богатырём, избивающим чудовищ.

Около Якова Тарасовича Маякина собралась толпа и слушала его тихую речь, со злобой и утвердительно кивая головами. Фома залился громким хохотом, высоко вскинув голову. В этот момент несколько человек бросились на Фому, сдавили его своими телами, крепко связали по рукам и ногам и волоком оттащили к борту.

Над ним стояла толпа людей и говорила ему злые и обидные вещи, но слова их не задевали его сердца. В глубине его души росло какое-то большое горькое чувство. Когда Фоме развязали ноги, он посмотрел на всех и с жалкой улыбкой сказал тихонько:

— Ваша взяла.

Фома стал ниже ростом и похудел. Маякин тихо говорил с купцами об опёке. Фома чувствовал себя раздавленным этой тёмной массой крепких духом людей. Он не понимал теперь, что сделал этим людям и зачем сделал и даже чувствовал что-то похожее на стыд за себя пред собой. В груди точно какая-то пыль осыпала сердце. Купцы смотрели на его страдальческое, мокрое от слёз лицо и молча отходили прочь. И вот Фома остался один со связанными за спиной руками за столом, где всё было опрокинуто разрушено.

Прошло три года. Яков Тарасович Маякин умер после краткой, но очень мучительной агонии, оставив своё состояние сыну, дочери и зятю Африкану Смолину. Ежова за что-то выслали из города вскоре после происшествия на пароходе. В городе возник крупный торговый дом «Тарас Маякин и Африкан Смолин». О Фоме не было ничего слышно. Говорили, что после выхода из больницы Маякин отправил его за Урал к родственникам матери.

Недавно Фома появился в городе. Почти всегда выпивши, он появляется то мрачный, то улыбающийся жалкой и грустной улыбкой блаженненького. Живёт он у крёстной сестры на дворе, во флигельке. Знающие его купцы и горожане часто смеются над ним. Фома очень редко подходит к зовущему его, он избегает людей и не любит говорить с ними. Но если он подойдёт, ему говорят:

— Ну-ка, насчёт светопреставления скажи слово, а, пророк.

Максим Горький
Фома Гордеєв (скорочено)