Джакомо Джойс

Кто? Бледное лицо в окружности густо пахкого меха. Движения соромьязки и нервные. Она пользуется лорнетом
Да. Говорит порывисто. Смеется порывисто. И так же порывисто встряхивает веками.

Письмо павутинчасте, продолговатые и изящные буквы, в которых тихая пренебрежение и упокоренисть: молодой человек незаурядного происхождения.

Меня возносит на легкой волне безэмоциональной языка: Сведенборг, псевдо-Ареопагит, Мигель де Молинос, Иоахим Аббас2. Волна спадает. Ее классная подруга, извиваясь гибким телом, мурлычет безкостою венской итальянщине: Che coltura! 3 Длинные веки стрипуються - жалко острие бархатных глаз опекает и дрожит.

Высокие каблуки глухо поцокують гулкими каменными ступеньками. Зимне воздуха в замке, кольчуги на стенах, массивные железные шлемы над излучинами винтовых башенных лестниц. Легко поцокують каблуки, звук высокий и глухой. Там кто внизу - он хотел бы поговорить с вами, панно.

Она никогда не висякуе носа. Манера выражаться: чем короче, тем важнее.

Закругленная и созрела: закругленная резцом внутришньородових браков и созрела в тепличной изолированности своей расы.

Рисовое поле под Верчелли4 укрытое кремовым летним МРЭО. Обвисшие крысы шляпки затеняют ее деланым улыбка. Тени мелькают на натянуто улыбающееся лицо, ошпаренный горячим кремовым светом, серовато-сизые тени под скулами, пряди желтково желтизны на влажном лбу, прогорклые желчный юмор кроется за легким прижмуром глаз.

Цветок, что она дала моей дочке. Плохонький подарок, плохонькая дарительница, плохонькое синьожильне дитя.

Падуя далеко за морем. Молчаливый средний вик6, ночь, мрак истории спят под луной на Piazza delle Erbe7. Город спит. С подворотен темных улиц глаза проституток вылавливают блудолюбив. Cinque servizi per cinque franchi8. Темная волна чувств, еще, и еще, и еще.

Мое зрение померк во мраке, померк,
Померк во мраке, любовь.
Еще раз. Хватит уже. Темная любовь, темная жажда. Хватит уже. Мрак.

Полумрак. Переход через рiazza. Серый вечер приходит в пространные шалфейное-зеленые пастбища, беззвучно покрывая все сумраком и росой. Она ступает за матерью неуклюже и грациозно, кобылица ведет свое кобилятко. В сером сумраке медленно виокреслюються хрупкие и округлые бедра, нежная, гибкая и худая шея, прекрасная головка. Вечер, покой, проблеск дива. Эй! Стайничий! Ау-ау. 10

Папаша девочки спускаются с горы на санках: султан со своим гаремом. Шапки и куртки плотно облегают тело, теплый от ноги язычок туфельки плотно перетянуто накрест шнуровкой, короткая спидничина выпячивается на выпуклостях колен. Белая вспышка - снежинка, снигопушинка:

Когда она поедет снова погулять,
Смогу ли я ее увидит? 11

Я выбегаю из табачной лавки и окликает ее. Она оборачивается и пристает, чтобы выслушать мои сбивчивые слова об уроках, часы, уроки, часы - и медленно ее бледные щеки Опалев розовеют. Нет, не бойся!

Mio padre12: уже простейшие поступки ее неординарные. Unde derivatur? Mia figlia ha una grandissima ammirazione per il suo maestro inglese13. Лицо пожилого мужчины - красивое, разгоряченное, с отчетливо еврейскими чертами и с длинными седыми баками - оборачивается ко мне, когда мы вместе идем по склону вниз. О! Прекрасно ибо сказано: учтивость, благожелательность, интерес, доверие, подозрение, естественность, старческая беспомощность, самоуверенность, открытость, изысканность, искренность, осторожность, страстность, сочувствие: превосходная смесь. Игнатию Лойола, и помоги мне. 14

Это сердце проникнуто болью и грустью. Оно в любовных муках?

Тонкие похотливые сладострастное уста: темнокривни моллюски.

С ночи и слякоти я подвожу взгляд на увитый мглой холм. Мгла зависает над мокрявимы деревьями. Свет в верхнем покое. Она одевается в театр. Призраки в зеркале. . . . . Свечи! Свечи!

Милое создание. В полночь после концерта, направляясь по улице Сан-Микеле15 вверх, тихонько говорю эти слова. Но не запалюйся так, Джеймсе! Ли ты это бродил ночное время дублинским улицам, жагливо повторяя другое имя? 16

Останки евреев лежат вокруг, гниющих в земле своего священного поля. Здесь склеп ее своякам, черный надгробный камень, безнадежная тишина. . . . . Привел меня сюда прыщавый Мейсел. Он вон за теми деревьями стоит с покрытой головой над могилой своей жены-самоубийцы, все еще недоумевая, как это женщина, которая спала в одном с ним постели, пришла к такому кинця17. . . . . Склеп ее своякам и его самого также: черный надгробный камень, безнадежная тишина: все здесь готово. Не умирай!

Она поднимает руки вверх, стараясь защибнуты на затылке черную дымчатый платье. Но как натужуеться, это ей не удается. Она молча пятится ко мне. Я поднимаю руки, чтобы помочь: ее руки опускаются. Я держу тонкие, как паутинка, Крайчик платья и, застегивая платье сзади, вижу сквозь прорези черного дымке гибкое тело под оранжевой рубашкой. Ленты сползают с плеч и рубашка медленно спадает: гибкая гладкая нагота мерцает серебристой чешуей. Рубашка понемногу сдвигается гладким лощеный серебром выточенных ягодиц и над бороздкой, где тускло-серебристая тень. . . . Пучки холодные, тихие и подвижные. . . . Ощупь. Ощупь.

Едва слышный бездумный беспомощный и слабенький дыхание. Но наклонись и услышь: голос. Воробей под Джагернаутовою колесницей своим трепетом умоляет буревладця земли18. Пожалуй, господин Бог, велий господин Бог! Прощай, велий мир! . . . . . . Aber das ist eine Schweinerei - 19

Огромные банты на ее нарядных бронзуватих туфельках: шпоры избалованной птицы.

Госпожа едет быстро, быстро, быстро. . . . . Чистый воздух на горной дороге. Вольготно пробуждается Триест: вольготное солнечный свет над хаотическим скоплением черепахуватих крыш, покрытых брунастою черепицей; куча распластанных червей в ожидании национального визволення20. Красавчик встает с постели женщины любовника жены своей терноока хозяйка схватилась и снует туда-сюда с блюдечком уксусной эссенции в руке ..... На горной дороге чистый воздух и тишина: только цокот копыт. Девушка верхом на лошади. Гедда! Гедда Габлер! 21

Торговцы разложили на своих алтарях первые фрукты: зеленоватые еще лимоны, бахромой вишни, безстрамно раскрасневшиеся персики из стрипьям листочков. Улочке, где вдоль лотки из парусиновой накрытием, проезжает карета, спицы колес поблескивают на солнце. Дорогу! В карете ее отец с сыном. У них совиные глаза и совиные мудрость. Совьяча мудрость в глазах обоих, задуманных над их наукой. "Summa contra Gentiles" 22.

Она полагает, что итальянские достойные имели основания извлечь из партера Этторе Альбини, критика из газеты "Secolo", который не встал, когда оркестр заиграл королевский марш23. Об этом шла речь за ужином. Конечно! Они любят свою родину, если только определенные, где именно их родина.

Она вслушивается: девушка еще как расчетливая.

Юбка, подброшенная порывистым движением колена; белое кружево, кусок нижнего юбки, задранной немного излишне; нога обвитая павутинчастою чулком. Si pol? 24

Я тихо играю, легонько напевая заунывную песню Джона Давленда25. Горькое прощание: мне тоже не хочется прощаться. Тот возраст здесь и сейчас. Здесь глаза, распахнутые из мрака жажды, омрачают проблеск Рассвет, а Блищик в них - от брудноты, которой полнится выгребная яма перед дворцом слинтявого Якова26. Здесь янтарные все вина, приглушенные нежные мелодии, гордая павана27, родовитые нии, что жадливимы устами приманивают из своих лоджий, и сифилисни бабегы, и молодые женщины, уступающие своим соблазнителям, которых у них без лику28.

Над рассветным Парижем поволока влажного весеннего утра, в которой плывут слабые запахи - ганус, влага опилки, горячее хлебное тесто, - когда я пересекаю мост Сен-Мишель29, едва пробужденные стально-синие воды студит мне сердце. Вони плещутся и приходятся к острову, на котором люди живут от каменного века. . . . . Темно-рыжеватый мрак в просторном храме с причудливой липнявою. Холодно, как в то утро: quia frigus erat30. На ступеньках дальнего высокого алтаря, обнаженного, как тело господне, распластались священнослужители в тихой молитве. Над ними возвышается голос кого-то невидимого, что напевная читает с Осии. Haec dicit Dominus: in tribulatione sua mane consurgent ad me. Venite et revertamur ad Dominum31. . . . . . Она стоит рядом со мной, бледная и промерзшей окрита сумерками с греховно темной нефа, тонкий ее локоть прикасается моего плеча. Плоть ее еще помнит дрожь того сырого туманного утра, торопливо движение факелов, жестокие очи32. Душа ее полна печали, она дрожит и готова заплакать. Не плачь по мне, дева Иерусалим!

Я преподаю Шекспира сообразительнее Триестови33: Гамлет, говорю я, который якнайчемнише относится и к дворянства, и к простолюдинам, грубоватый в отношениях только с Полонием. Разочарованном идеалисту, ему, возможно, в родителях его возлюбленной видится только гротескная попытка природы воспроизвести ее образ34. . . . . . . . . . . Неужели вы этого не заметили?

Она ступает коридору впереди меня, и с каждым шагом медленно розсупонюеться и опадают темный узел ее волос. Оно медленно высвобождается и опадает. НЕ вичуваючы этого, она становится передо мной, простая и гордая. Так ступала она у Данте, простая и гордая, и так же, незапятнанная ни кровью, ни насилием, шла Беатриче, дочь Ченчи35, до своей смерти:

..... Затащи
Мой пояс и волосы завяжи
Простым узлом.

Горничная говорит, что ее, poveretta36, пришлось сразу везти в госпиталь, и что она, poveretta, сильно страдала, и что это очень-очень серьезно. . . . . Я удаляюсь от ее опустевшего дома. У меня такое ощущение, что я вот-вот заплачу. Но нет! Этого не может быть, чтобы так сразу, без единого слова, без взгляда. Нет, нет! Вероятно таки, мое чертово счастье не подведет меня!

Оперировали. Хирургов чем вонзился в ее внутренности и высунулся, оставив после себя свежую острую рану у нее на животе. Я вижу ее округлые темные глаза, исполнится страдания, - глаза красивые, как в антилопы. О жестокая рана! Хитливий Боже!

Она снова в своем кресле у окна, счастливые слова на устах, счастливый смех. Птичка щебечет после бури, счастлива, что ее малое непритязательно жизни вырвалось из когтистых лап епителиптичного начальники и Жизнодавца, щебечет счастливо, щебечет и стрекочут от счастья.

Она говорит, что если бы "Портрет художника" был откровенен лишь ради откровенности, то она бы спросила у меня, зачем я дал ей читати37. О, ты бы спросила бы, таки спросила? Госпожа едукована.

Вся в черном она стоит у телефона. Тихий осторожливий смех, тихий плач, тихие слова, внезапно прерываются. . . . Parler? colla mamma38. . . . Ходи Цып-цып! Ходи Черная молоденькая курочка напугана: немного подбегает и вдруг останавливается, тихий осторожливий всхлип: она плачет о своей мамой, дородной курицей.

Галерка в оперном театре. Стены в потеках, на них проступает Вильга. Симфония запахов перетапливает в себе хаотичное конгрегации человеческой плоти: кислый запах паховые, вытесненные апельсины, затхлые масти для груди, жидкость растирать тело, сернистый дух от чесночной ужина, худых фосфоренцийни газы, пряное Пахно камеди, дразливи выпоты созревших до замужества и уже замужних женщин, мыльная смердота мужчин. . . . . . Целый вечер я не спускал с нее глаз, всю ночь я буду видеть ее: заплетены кружки? волосы на макушке, оливковое продолговатое лицо, спокойные погожие глаза. Зеленая лента в волосах и зеленым вышитых платье: цвет обманчивой надежде, которую дает растительное зеркало природы и буйная трава, это надмогильное волос.

Мои слова в ее восприятии: холодные гладкие камни, тонущие в трясинные.

Эти бледные холодные подушечки пальцев касались страниц гадких и прегарних39, на которых моя позор пашитиме вовек. Бледные и холодные и непорочные пучки. Но они никогда не грешили?

Ее тело не имеет запаха: цветок без аромату40.

На лестнице. Холодная хрупкая рука: соромьязкисть, молчание: темные, неги наполнены глаза: усталость.

Вьющиеся кольца серых испарений на вересковом пустоши. Лицо ее, такое серое и мрачное. Влажное и спутанные волосы. Ее губы мягко прикасаются, слышно, как она вздыхает. Поцеловала.

Голос мой замирает, поглощенный эхом слов, как замирал среди звонких холмов обремененный мудростью голос Предвечного, когда он говорил Авраама41. Она откидывается на подушки у стены: черты одалиски в роскошной полутьме. Ее глаза впитали мои мысли: и душа моя растворяется в ней, и струится, и льет, и сочится жидким и обильным семьям во влажную теплынь покладисто призывной темень ее женственности. . . . . . А теперь бери ее, кто хочет! . . . .

Выходя из дома Ралли42, я вдруг натыкаюсь на нее, когда мы оба подаем милостыню слепому нищему. В ответ на мое неожиданное приветствие она отворачивается и прячет черные василисков глаза. E col suo vedere attosca l'uomo quando lo vede43. Благодарю за меткие слова, мессер Брунетто.

Стелют под ноги ковры для Сына Людського44. И ждут, когда я буду проходить. Она стоит в желтоватом сумраке зала, на ее покатых плечах плед от холода, я останавливаюсь и удивленно оглядываюсь, а она небрежно здоровается со мной и трогается лестнице, искоса приснувшы у меня жгучее трутнем поглядыванием.

Дешевое смято зеленое покрывало на диване. Узкая парижская кимнатина45. Только здесь лежала перукарша. Я поцеловал ее чулок и Крайчик темно-ржавой пыльной юбки. Это другая. Она. Вчера пришел познакомиться со мной Гогарти46. Собственно, из "Улисса". Символ интеллектуальной сознания. . . . Итак, Ирландия? А человек?

Прогуливается по коридору в туфлях или играет сам с собой в шахматы. Почему нас здесь оставили? Только здесь лежала перукарша, зажав мою голову между своих холмистых колен. . . . Интеллектуальный символ моей расы. Слушайте! Запався нависший мрак. Слушайте!
- Кто знает, такую ??деятельность разума или тела можно назвать нездоровым. -
Она говорит. Слабый голос из-за холодных звезд. Голос мудрости. Говори дальше! Скажи еще раз, пусть я мудрее! Такого голоса я никогда раньше не слышал.
Она змеино пододвигается ко мне на той дешевой диване. Мне невмоготу ни пошевелиться, ни отозваться. Извилистое приближения зоревродженои плоти. Прелюбодеяние мудрости.
Нет. Я пойду. Пойду.
    - Джим, милый! .. -
    Мягкие алчные губы целуют меня в левую подмышку. Извилистый поцелуй будоражит мириады кровеносных сосудов. Огонь опекает мне жили. Я зморщуюсь, как объятый ??пламенем листок! Огненное жало выстреливает из моей правой подмышки. Звездная змея поцеловала меня: холодная змея ночи. Я погиб!
    - Норо! .. 47 -

Ян Питерс Свелинк48. Через странное имя древнего голландского музыки вся красота давнии и удаляется. Я слышу его вариации для клавикордов на давний мотив: Молодость проходит. В тусклом тумане древних звуков появляется слабенький проблеск света: вот-вот отзовется голос души. Молодость проходит: это уже конец. Этого больше никогда не будет. Ты хорошо знаешь. И что тогда? Пиши об этом, черт тебя возьми, пиши! Что же другое способен ты делать?

"Почему?"
"Потому что иначе я не смогла бы тебя увидеть" 49.
Преходящее - пространство - века - тьмище зрение - и исчезнувшего небеса - безрух - и еще глубже безрух - безрух исчезновения - и ее голос.

Non hunc sed Barabbam! 50

Неготовность. Голые стены. Студеное дневной свет. Длинный черный рояль: гроб для музыки. По его краешке женская шляпка, украшенная красным цветком, и зонтик, составлена. Ее герб: шлем, червлень и тупой копье на щите - черного кольору51.

Прилога52: Люби меня, люби и мою зонтик.

Августин Джойс
Джакомо Джойс (скорочено)